До вторжения в Украину Ярослав Белозеров, которому скоро исполнится 60 лет, жил в небольшом городе в Центральной России, время от времени выходя на одиночные пикеты против действий властей. Масштаб российского вторжения шокировал его и привел в отчаяние. От безысходности и чувства вины перед украинским народом он решил стать добровольцем и воевать на стороне Украины, хотя раньше не мог представить себя с оружием в руках. Белозеров рассказал «Холоду» о том, как он ездил на задания под Авдеевкой, получил ранение во время операции российских добровольцев в Белгородской области и почему украинцы не смогут победить армию Путина самостоятельно.
Имя и фамилия героя, а также некоторые детали его жизни изменены из соображений безопасности. Россиян, которые воевали на стороне Украины, власти преследуют, обвиняя в терроризме и госизмене, и им угрожает уголовное наказание вплоть до пожизненного заключения. «Холод» верифицировал личность и часть рассказа Ярослава, которая касается его биографии. Редакция подтвердила факт его участия в составе добровольческого подразделения в Украине.
Накануне 24 февраля 2022 года я ставил себе будильники за 10−15 минут до рассвета. Я понимал, что если война начнется, то это произойдет ночью. Я не хотел этого пропустить и ориентировался на то, во сколько светает в Киеве. Западная разведка несколько раз предсказывала, какого числа Путин нападет на Украину, но я думал, что он из принципа сделает это на день раньше или позже прогнозируемой даты.
Но именно 24 февраля я проспал. Проснулся и увидел новости, что война идет уже больше часа.
Все мои знакомые в России говорили, что они против войны, но очень скоро я понял, что наш народ не готов бороться, чтобы ее остановить. Это привело меня в отчаяние. Я испытывал стыд и вину перед людьми в Украине. Меня многое связывает с этой страной: там живут мои родственники и друзья, несколько знакомых прямо 24 февраля пошли в военкоматы и стали добровольцами. Один из них позвал меня воевать. Мысль об этом приводила меня в ужас: я не мог представить себя с оружием в руках, но одновременно я не видел для себя другого выхода.
Я и раньше планировал уезжать из России, а 24 февраля понял, что надо это делать как можно скорее. Я готовился к отъезду, делал запасы продуктов и лекарств для своих пожилых родственников, а вечерами ходил на антивоенные акции в своем городе. Мне хотелось показать, что не только молодежь против войны и политики Путина, но и мое поколение тоже.
На одной из протестных акций меня задержали и начали угрожать «дадинской» статьей (наказание за неоднократное участие в протестных акциях. — Прим. «Холода»): я митинговал и раньше, до 2022 года. В тот вечер меня отпустили из отдела полиции, потому что на второй неделе после вторжения спецприемники в нашем городе и даже в области были уже переполнены противниками войны. Мне велели вернуться на следующий день для составления протокола. Я понял, что, если останусь в России и продолжу протестовать, меня могут посадить на пять лет, и в ту же ночь улетел. Это было в начале марта.
Не буду говорить, в какую страну я направился, из соображений безопасности. Я думал, что смогу практически сразу отправиться дальше в Украину, но очень долгое время у меня ничего не получалось.
Мой украинский товарищ, который изначально позвал меня в армию, не смог мне помочь с трансфером. Тогда я пошел в посольство Украины. Сказал им, мол, хочу воевать за ВСУ, дайте мне визу, чтобы я смог стать добровольцем. Мне отказали. Я начал писать украинцам в Facebook, военным, которых находил. Объяснял, что я россиянин, но я против войны и хочу защищать их страну, просил помочь мне попасть в армию. Но ничего не выходило.
Воевать я не хотел. Мне бы больше подошел вариант работать на заводе в Украине, производить снаряды, копать окопы или делать что угодно еще, но в тылу. Но такого варианта не было совсем. Стать добровольцем — единственный способ, который я видел, чтобы реально помочь Украине.
Подразделения россиян — РДК и Легион «Свобода России», которые появились в 2022 году, не принимали меня. Они говорили, что я им не подхожу из-за возраста и недостаточной физической подготовки — тогда набор велся только на штурмовые должности. Я не отставал и писал им, что смогу быть полезным в тылу, но меня все равно не брали.
В конце 2022 года объявили о создании «Гражданского совета» — проекта, который помогал россиянам попадать на фронт в Украине, и я сразу же обратился к ним. Они меня уверили, что помогут, причем пообещали, что я смогу стать водителем. Попасть в Украину я смог только осенью 2023 года.
Командир нас не щадил
Я был очень рад и воодушевлен, когда ехал в Украину, ведь я так долго к этому прорывался. Встретивший нас командир сразу же сказал: «Поздравляю, теперь вы все штурмовики». Это шокировало меня. Я не мог представить себя штурмовиком.
Я сразу же написал в «Гражданский совет», и люди оттуда меня успокоили, пообещав, что российских добровольцев в Украине в ближайшие несколько месяцев станет много, потому что у них огромная очередь из желающих воевать, и тыловые должности появятся в любом случае. Я успокоился. Меня действительно начали тренировать на водителя: учили гонять на джипе по бездорожью.
Первые несколько месяцев из-за интенсивных тренировок сил не оставалось ни на что. Каждое утро я просыпался и думал лишь о том, как мне выдержать этот день. Отдыхали мы только по воскресеньям, но и тогда я продолжал тренироваться самостоятельно, потому что думал, что если остановлюсь, то не смогу соответствовать уровню сослуживцев.
Лагерь, в котором мы жили, находился глубоко в тылу, там было тихо и спокойно. Иногда мы видели над головами ракеты. Небо Украины сейчас не похоже на небо в других странах: там совсем нет самолетов, и если вдруг летит какая-то ракета или дрон, их очень хорошо слышно и видно. Порой мы наблюдали, как украинская ПВО сбивает ракеты и дроны.
Пока у нас еще шла подготовка, нас несколько раз вывозили на экскурсии в Киев. Во время одной из таких поездок мы были в музее Голодомора. В конце экскурсии сотрудница, которая рассказывала нам про экспозицию на чистом русском языке, расплакалась. Она поняла, что мы — россияне, которые специально приехали, чтобы защищать их страну. С таким отношением я затем сталкивался еще не раз: когда украинцы благодарили нас и угощали едой и было видно, как они растроганы. Украинские военные и командиры тоже относились к нам с уважением и признавали, что у нас еще более тяжелая судьба и выбор, чем был у них, защищающих родину от нападения врага.
Наша подготовка длилась около пяти месяцев. Командир нас не щадил, постоянно усложняя задания: во время тренировок он говорил, что мы и представить себе не можем, что такое война, и что после первого же боя 20% добровольцев напишут рапорты и уедут. Примерно так и произошло, но не после первого выхода, а позже.
Первое боевое задание
На фронт нас отправили внезапно, предупредив буквально за пару часов до отъезда. Это было в феврале. Срочность была связана с тем, что из-под Авдеевки выходили украинские военные, а российские подразделения удерживали «дорогу жизни» — безопасный коридор, чтобы на них не нападали с боковых сторон. По описанию задания я понял, что буду не водителем, а штурмовиком, наравне со всеми остальными. Но времени на споры уже не было.
Из-за взвинченного состояния в автобусе я не смог заснуть, хотя ехали мы очень долго. Как только мы прибыли на заданную точку, почти сразу же пересели в бронетранспортер и отправились на задание: к тому моменту я не спал уже почти сутки. Настроение было приподнятое: наконец-то первый бой, к которому мы так долго готовились.
Пока я ехал на фронт, страшно не было — но лишь до того момента, пока я не вылез из бронетранспортера. По нам сразу же открыли огонь, и я на четвереньках очень быстро побежал до лесополосы. Сам не знаю, как у меня это получилось: в нормальной жизни я бы никогда так быстро не пробежал. Когда я посмотрел по сторонам, увидел, что троих моих товарищей уже ранило, в том числе и нашего командира. Все это произошло за 10−20 секунд. Раненых сослуживцев очень быстро смогли эвакуировать, а мы отправились на задание.
Загвоздка была в том, что детали задания знал только командир. Задачу перед нами поставили только ориентировочно: нам надо было пройти полтора километра от того места, куда нас высадили, и усилить группу военных, которые держали оборону «на нуле» (на линии соприкосновения, где идут бои. — Прим. «Холода»). У нас было три рации, но одну мы потеряли во время высадки из бронетранспортера из-за неожиданного обстрела, а другую повредили. Третья была у командира, но его эвакуировали после ранения, и мы остались без связи. Пришлось идти почти наугад.
По нам все время стреляли, над нами летали дроны. Нас готовили к этому во время тренировок: рядом с нами взрывали шумовые гранаты, были учебные стрельбища, но на фронте это ощущается совсем по-другому. Ты чувствуешь, что тебя все время хотят убить. Над тобой все время висит один или два дрона, они жужжат рядом с тобой, иногда кажется, что их можно рукой схватить, настолько они близко. И ты постоянно чувствуешь себя в опасности. Камеры у дронов не очень хорошие, и они знали лишь примерно, где мы находимся. Но это все равно помогало врагу наводить на нас огонь из минометов и других оружий. Кроме дронов-разведчиков, были FPV-дроны — они фактически выполняли роль летающего артиллерийского снаряда и разбивались в метре-двух от нас.
Нас научили ходить «спаренными шагами»: два шага — это примерно полтора метра, ты идешь и считаешь. Когда мы прошли нужное расстояние, поняли, что там нет той группы бойцов, к которым мы шли на подмогу. Двое наших ребят отправились дальше на разведку, но и там никого не нашли. Тогда мы решили отступать.
Когда мы слышали чьи-то голоса, затихали, вступали в диалог, чтобы выяснить, не знают ли люди про то подразделение, к которому мы шли, но никто ничего не знал. Когда слышали звук взорвавшихся мин и снарядов, разбегались по сторонам, падали на землю, ждали, собирались и шли дальше. Все это было очень медленно.
Прошло шесть или восемь часов с высадки из бронетранспортера, пока мы не нашли группу украинцев с рациями, которые связались с нашими командирами: нам велели отступать. Как мы узнали потом, нас оставили не в полутора, а в пяти километрах от той группировки, которую мы должны были усилить — поэтому мы и не смогли их обнаружить. Когда мы дошли до командиров, нас сразу же отправили на следующее задание.
Второй выход
В тот момент у меня уже не было воодушевления, мне было страшно: везде что-то взрывается, тебя все время хотят убить, и пока пытаешься хоть что-то понять, твоих товарищей ранят. А кроме того, я был уже очень уставшим, ведь я не спал к тому моменту почти двое суток.
На втором задании нам нужно было помочь пятерым украинским солдатам, которые оборонялись от штурма россиян. Им помогала группа других российских добровольцев, которых мы сменили. Украинцы сидели в окопах по центру и защищали позицию, а мы разместились по бокам и помогали им.
Я впервые увидел своими глазами, что такое «мясные штурмы»: российские солдаты в упор шли на несколько пулеметов, из которых их расстреливали украинцы. Они падали наземь, раненые пытались отползать, а через 15−20 минут новая группа российских солдат шла на штурм, и их тоже расстреливали. Не понимаю, как их заставляли идти в такие атаки.
Кроме пулеметов, украинцы применяли кассетные артиллерийские снаряды — они раскидывали до 72 боеприпасов: таким образом один выстрел закрывает собой большую площадь. Если такой снаряд упадет где-то рядом с тобой, это смерть. Выжить невозможно. Украинцы всю ночь пуляли в то место, откуда шли россияне, каждые 15−20 минут был выстрел кассетного боеприпаса. А они продолжали идти и идти. Штурмов было много — они слились в один.
Мой товарищ, у которого был тепловизор, насчитал около 50 тел погибших россиян на том небольшом участке, где мы были: это только те, кто еще недостаточно остыл, чтобы их можно было увидеть через прибор. Отбивались от этих атак всего лишь пять украинцев. Они делали это со спокойствием, уверенно и хорошо. Мне казалось, что они презирают смерть и ничего не боятся. Но они были очень уставшими. Как мы слышали, они сидели в окопах третьи сутки, и их не сменили, даже когда на подмогу пришли мы.
Тогда я понял, что война России и Украины, о которой я раньше думал как о массовых столкновениях, — это на самом деле война маленьких групп.
То есть на передней линии фронта сидит пять человек и отбивается от атак, а в штурм идет не больше 10−15 человек за раз. Тогда же я узнал, что значит фраза «пули свистят у виска»: потому что во время боя я действительно чувствовал, как пули пролетали в нескольких сантиметрах от меня. Они втыкались в землю рядом с окопом, в котором я сидел, и это было не очень приятное ощущение.
По мне стрелял танк, надо мной летали дроны, рядом свистели пули, но по сравнению с первым днем я ощущал, что нахожусь в комфорте: потому что у меня был хорошо оборудованный, достаточно глубокий окоп, в котором можно было спрятаться. Второй боевой выход был не таким бестолковым, как первый: мы уж точно не помешали, а может быть, немного помогли украинцам на передовой. В этом бою у меня на руках умер товарищ.
«Табу» на обсуждение смерти
Сослуживец находился в том же окопе, что и украинцы, которые держали оборону по центру. Кто-то крикнул, что он «трехсотый» — то есть его ранило, — и я побежал к нему.
В тот момент спряталась луна, и это было, с одной стороны, хорошо: примолкли обстрелы, дроны не видели нас. Но, с другой, я не мог осмотреть товарища и понять, какое именно у него ранение, а пользоваться фонариком в такой ситуации было запрещено. Во время тренировок нас обучали тактической медицине: первым делом нужно было диагностировать, какую рану он получил.
Я увидел, что изо рта товарища идет кровь и она пузырится. Нам говорили, что такое может быть при поврежденном легком, и я решил, что у товарища пневмоторакс. Ему еще можно было помочь, если заклеить рану специальной наклейкой, которая пропускает воздух только в одну сторону, но сделать это в темноте у меня не выходило. Я ощупывал товарища, но не мог найти входное отверстие от пули.
Тогда я потащил его из окопа глубже в тыл. Это было очень тяжело. Чтобы облегчить задачу, я сначала стянул с него бронежилет, а потом срезал часть одежды. Он что-то бормотал, но понять, что он говорит, не получалось. Я тащил его, останавливался, мы пережидали, пока над нами не замолкали дроны, тащил вновь. Это длилось около часа.
В какой-то момент я понял, что кровь у него течет не изо рта, а с затылка. Дело было вовсе не в легком. С таким ранением уже ничего нельзя было сделать. Вскоре он умер, прямо у меня на руках. Я накрыл его одеждой.
Когда нас сменили другие бойцы, вместе с другими сослуживцами мы решили вынести погибшего товарища, но это было опасно. Уже рассвело, и без тела мы могли бы выбраться незамеченными через лесополосу, но с ним можно было идти только по открытой местности. Когда три-четыре человека несут раненого или погибшего, они становятся явной мишенью для врага. Несколько сослуживцев сказали, что надо его оставить и попытаться забрать позже, чтобы не рисковать самим. Я был одним из тех, кто спорил и кричал, что оставлять тело сослуживца нельзя.
Уже в следующих боях бывали случаи, когда во время обстрелов начиналась паника и люди бросали раненых и погибших товарищей на фронте, не забирали их. Я не могу упрекать своих сослуживцев в этом, потому что сам испытывал этот ужас, панику и страх смерти, но мне хочется зафиксировать, что такие трансформации происходят с людьми на войне. Были и другие примеры: два моих товарища в разных боях оставались, чтобы помочь раненым. И оба погибли. Именно в такой ситуации погиб Ильдар Дадин.
Я человек верующий, но считаю свою веру специфической. Я думаю, что бог — это добро и все добрые люди — это как бы коллективный бог, независимо от того, к какой религии они себя причисляют. У меня в голове давно была такая мысль, что дьявол не может победить добро, но он может сделать многих хороших людей плохими. Только на войне я понял, о чем эта идея: когда осознал, что хорошие люди могут оставить своего товарища, спасая свои жизни. Больше всего я боялся, что стану таким человеком.
Когда я вышел со второго задания, нас посадили в бронетранспортер. Я увидел, что мои штаны, куртка, ботинки — все было в крови погибшего товарища. Потом мне пришлось стирать одежду пять или шесть раз, и каждый раз вода была красной. Это был единственный человек из моих сослуживцев, на похоронах которого я присутствовал. Его кремировали, как он сам того и хотел.
Когда мы въезжали в Украину, мы заполняли анкету, где указывали пожелания на случай гибели. Но до первых боев у нас было негласное «табу» на обсуждение смерти. Однако после гибели товарища все изменилось: мы составили завещания, обсудили друг с другом, кому нужно позвонить или написать в случае нашей смерти, кому передать наши вещи с фронта.
Бог меня спас
Когда сослуживец полтора часа умирал на моих глазах, а над головой летали пули, дроны, ракеты, я обратился к богу и мысленно произнес, что если останусь жив, то больше не буду воевать.
К таким обещаниям я отношусь серьезно, и когда нашему подразделению сообщили, что через два месяца мы пойдем на следующее задание, я поехал к родственникам в Украине и попросил их отвести меня в церковь. Я рассказал о своем обете больше не воевать священнику и попросил разрешения на то, чтобы нарушить его.
Батюшка решил, что я украинец: в том регионе, где живут мои родственники, все говорят на русском языке. Он сказал: «Ты защищаешь свою родину и ты боишься — это нормально. Мы все боимся» — и благословил меня.
Боялся я очень сильно и все свободное время произносил три молитвы, которые знал. Я повторил их, наверное, миллиард раз. Жить с ощущением, что тебя все время хотят убить, невыносимо.
Я пытался понять, почему мои сослуживцы боятся меньше, чем я. Обсуждал это с ними. Они говорили, что точно так же испытывают страх и осознают, что могут быть убиты в любой момент, но им удается контролировать свои чувства. Я этого не мог: у меня колотилось и болело сердце, все время крутились мысли о смерти, я ощущал, словно она все время где-то рядом со мной.
Перед следующим заданием у нас было время, чтобы подготовиться. У меня была тетрадочка, где я написал, что надо собрать к следующему бою. Я ставил «плюсики» по списку. Опытные товарищи говорили, что это бессмысленно, но я думал, что если уж идти на смерть, то лучше идти подготовленным. Может быть, необходимости так тщательно собираться не было: выживешь ты или нет — это порой просто лотерея. Ты можешь быть укомплектован полностью и все равно умереть, а можешь быть совсем не готовым и выжить. Но процесс подготовки меня успокаивал.
Нам сообщили, что мы должны будем совершить рейд вглубь российской территории. Когда мы приехали на место и нам начали рассказывать детали задания, выяснилось, что меня вместе с четырьмя другими самыми возрастными сослуживцами отправляют штурмовать здание, перед которым стоит двухметровый бетонный забор.
Нас посадили в БТР и сказали, что мы должны с разгона выбить ворота забора, въехать и взять штурмом здание, а следом за нами зайдут другие группы.
БТР, который предназначался для нас, был советским — и это просто гроб на колесиках. Американские бронетранспортеры, которыми мы пользовались раньше, выдерживают, если наезжают на мины или если в них стреляют. А советский БТР может пробить пуля из пулемета.
А самое страшное было в том, что никто не знал, есть ли за этим двухметровым забором кто-то внутри. Я увидел по карте, что рядом с ним обозначен ротный опорный пункт — а значит, там мог находиться дежурный взвод, то есть как минимум 20 россиян, у которых есть не только пулеметы, но и гранатометы, минометы, а может быть, и что-то посерьезнее. Если мы не сможем на полной скорости въехать в эти ворота и вышибить их, то у них будет время, чтобы обстрелять нас из всего, что есть.
Я понял, что идти на такое задание — это самоубийство, но его поставил большой командир, и отказаться было нельзя. Мы загрузились в этот БТР и поехали. Я сидел около окошка, молился и все время думал, что сейчас прилетит пуля или что-то еще и мы все загоримся. Думал о том, что мне надо будет попробовать выскочить, и это будет очень сложно, потому что за те три часа, что мы ехали, у меня затекли ноги: сидеть в этом БТР было очень неудобно. Но бог меня спас. Наша колонна попала на минное поле, и нас развернули.
Парализовало от страха
Мы отъехали назад и временно остановились в каком-то коровнике, пока командиры думали, что делать дальше. Нас посадили в джипы и привезли к двум вертолетам, которые должны были доставить нас к нужному месту, минуя минное поле. Я смотрю на вертолет и думаю: все, вот она, моя смерть. Я ни на секунду не сомневался, что выжить не получится. Потому что, если снаряд попадет в летящий вертолет, погибнут все.
Но выяснилось, что в вертолетах только 18 мест, а нас было 20 человек. Надо было решать, кто не полетит. Наш командир сказал мне и еще одному парню, что не полетим мы.
Я испытывал такой огромный ужас перед этой самоубийственной операцией, но в тот момент сказал командиру, что хочу участвовать на общих основаниях и не приму исключений. Я не хотел лететь в этом вертолете, но мне было невыносимо думать, что я буду выглядеть мудаком в глазах сослуживцев. Ведь им тоже было страшно, они тоже понимали, насколько это опасно.
Тогда командир сказал нам кидать жребий: камень, ножницы, бумага — чтобы таким образом определить, кто не полетит. В тот момент меня словно парализовало от страха, и моя рука как будто окаменела, она все время показывала «бумагу», и это видели все. Сослуживец, с которым я должен был пройти жеребьевку, показал «камень». Он мог спокойно показать «ножницы», выиграть и не полететь. Но он спас меня.
Мои товарищи сели в вертолеты, я помахал им ручкой и остался ждать. Из 18 человек, которые отправились на то задание, четверо погибли и еще пятеро были ранены. На тот момент это самые большие потери среди российских добровольцев за одну операцию, насколько мне известно.
Когда сослуживцы вернулись, мы узнали, что трое погибших остались на нейтральной территории — то есть на земле, которую не контролировала ни Россия, ни Украина. И мы поехали туда, чтобы попробовать вынести их тела. Мы долго добирались и приехали только утром, и это сделало нас слишком видимой целью для врага. Нас обстреливали, и меня ранило.
Выбрали самых ненужных
Я услышал звук выстрела и успел лечь на землю. Через несколько секунд меня словно ударило молотком в спину. Если бы в тот момент я стоял на ногах, меня бы убило. Взрывной волной с меня сорвало и отбросило в сторону бронежилет. Я получил множественные осколочные ранения: меня контузило, мне поломало лицевую кость, разорвало обе ушные перепонки, у меня были раны на спине, два шейных позвонка были травмированы.
Ко мне подбежал товарищ. Я слышал, что он спрашивал, могу ли я пошевелиться, но я не мог ему ответить. Когда ко мне вскоре подошел командир и крикнул, чтобы я уходил в тыл, сам не знаю откуда, но у меня появились силы: я встал и побежал в тыл.
Меня шатало из стороны в сторону, меня тошнило, но я смог добраться до бронетранспортера. Тогда я почувствовал, что после ранения жить хочется еще сильнее, чем раньше. Ты ощущаешь, что тебе повезло, и очень цепляешься за эту жизнь.
Меня отвезли в госпиталь, где я провел около месяца. И хотя физический урон мне был нанесен не такой уж сильный и я бы мог продолжать воевать, но я уже не мог себе представить, как вновь заставить себя идти в бой.
Когда я обсуждал с опытным товарищем ту операцию, на которую меня изначально отправили вместе с другими возрастными сослуживцами, я спрашивал у него: «Неужели нами хотели сделать разведку боем? Выбрали самых ненужных и отправили вперед». Он мне сказал, что я сам ответил на свой вопрос. Тогда я впервые задумался о том, чтобы написать рапорт на увольнение.
Про подразделения россиян в Украине принято говорить как про «тикток-войска», но я с этим не согласен. С одной стороны, элемент «тиктока» присутствует: что-то действительно делается, чтобы снять эффектное фото или видео. Но с другой стороны, российские подразделения участвуют в самых опасных операциях: они воевали под Авдеевкой и под Волчанском, где были самые тяжелые бои, атаковали Козинку в Белгородской области, участвовали в операции на Кинбурнской косе. Насколько я знаю, это были самые опасные задания и россияне в них очень рисковали и имели большие потери.
Я лично знаю о 15 погибших россиянах, которые воевали за Украину. Но при этом очень многие, да, наверное, почти все, кто участвовал в боях, получили ранения разной степени тяжести, как и я. Но многие, несмотря ни на что, остаются там, а я решил уволиться. К лету 2024 года из того подразделения, в котором я служил, рапорты написали примерно 15−20% добровольцев, как и предсказывал наш командир.
Третий фронт
В 1985 году, во время празднования 40-летия Победы, я стоял у вечного огня в своем городе. Я был подростком. Помню, как ветераны радовались, когда встречали друг друга, обнимались и что-то обсуждали между собой. Но когда я просил их рассказать про войну, они отворачивались. Я видел их слезы. Они говорили: «Лишь бы не было войны». Тогда я не мог этого понять.
Когда я был школьником, я очень сильно жалел, что не застал Вторую мировую войну и не стал героем. Спустя почти 40 лет я попал уже на другую войну. Но героем не стал все равно. Мне очень стыдно из-за того, что я не смог справиться со своим страхом.
Я боялся, что меня осудят сослуживцы. В тот день, когда я написал рапорт, я вышел перед строем и рассказал всем об этом. Я попросил прощения у всех, кто остается.
Один из сослуживцев, который все время ругал тех, кто сачкует, подошел ко мне и сказал, что лично меня он не презирает. Позже он погиб.
Сослуживцы отнеслись к моему решению нормально, командиры тоже. Мне предлагали другие должности: водителя автомобиля или шкипера лодки. Но я осознавал, что, если командование сменится, любого из нас все равно смогут отправить на штурм.
Я осознал, что больше не выдержу ожидания смерти. Цинично выражаясь, я был менее ценным среди других добровольцев из-за своего возраста и физической подготовки, и меня проще отправлять на опасные задания. Я понимал, что умру — если не сегодня или завтра, то в течение нескольких месяцев. Жить с такой мыслью я не мог — это непередаваемое чувство. Слово «страх» не описывает реальность.
Когда я ездил к своим украинским родственникам, на обратном пути я застал такую сцену. В маршрутку зашли солдат, его жена и дочка, которые, очевидно, провожали его обратно на фронт. Дочке было около 16 лет. Они все втроем улыбались, шутили и что-то живо обсуждали. Но когда водитель включил двигатель, чтобы прогреть маршрутку, выражения их лиц резко изменились: улыбки исчезли. Жена с дочкой заплакали. Я был поражен, как человеческое лицо может так ярко показывать эмоции. Думаю, даже самые лучшие актеры в мире не смогли бы сыграть такого сильного переживания. Жена и дочка того солдата вышли из маршрутки, мы поехали, они махали ему рукой, у мужчины по лицу катились слезы. Эта сцена прощания стоит у меня перед глазами до сих пор.
Я решил рассказать вам про эту проклятую войну в подробностях, потому что вижу, что многие европейцы и даже антивоенно настроенные россияне думают, что она закончится как-то сама по себе. Но этого не произойдет. То, какой я увидел войну, — это дикий кошмар. И я хочу донести мысль, что люди, которые защищают Украину, — герои, но многие из них воюют из последних сил. Они продолжают воевать, имея по несколько ранений, кто-то воюет с протезами. Они могли бы комиссоваться, но они этого не делают. Я чувствую огромный долг и вину перед теми, кто остался воевать и из числа российских добровольцев, и перед украинцами — и все время думаю о том, что я могу сделать, чтобы спасти им жизнь.
Но мне кажется, что остановить эту войну могут не украинцы, которые воюют на последнем издыхании, а мы все. Все те сотни миллионов людей, которые сочувствуют Украине. Можете считать, что я сошел с ума, но у меня есть свое понимание, как можно остановить эту войну. Я думаю, что есть первый фронт — это, собственно, солдаты на передовой, второй фронт — украинские союзники, главы стран НАТО и США и третий фронт — это все остальные люди, сочувствующие Украине. И именно третьим фронтом мы и должны помочь.
Путину, чтобы оставаться у власти и продолжать войну, нужны деньги. Он покупает военнослужащих, снаряды и комплектующие для оружия, он покупает ФСБ и полицию, которые устраивают репрессии в России, покупает политиков, влияет на выборы в других странах — и все это он делает на деньги, которые получает от продажи нефти. И мы все, делая небольшой вклад, можем повлиять на это.
В 2022 году, вскоре после вторжения, когда западные страны боялись остаться без российских нефти и газа, от которых они очень зависели, Международное энергетическое агентство выпустило рекомендации, как снизить энергопотребление. Некоторые советы оттуда мы, обычные люди, могли бы адаптировать к своей жизни: если таких людей будет очень много, то это действительно сработает. Если у вас есть машина с двигателем внутреннего сгорания и вы пользуетесь ей ежедневно, можно ездить на ней, например, на два раза в неделю меньше, используя велосипед или общественный транспорт.
Кроме того, нужно бойкотировать товары тех стран, которые покупают нефть у России — это Китай, Индия и Турция, — и товары тех компаний, которые остаются в России.
Это неудобно, но по сравнению с той ценой, которую платят украинцы, это ничтожно мало. Я уверен, что, если бы те сотни миллионов человек, которые сочувствуют Украине, делали бы что-то каждый день, это существенно мешало бы Путину.
Все мы надеемся, что украинские солдаты самостоятельно отобьются от российской армии, но этого не происходит. Фронт движется. Но Украина не сдастся: люди там будут воевать до последнего. И мир очень много потеряет, если Украина проиграет. Если зло победит, оно обязательно расползется по всему миру дальше.
